который

Проект,

Александр Кушнер

«Александр Кушнер — один из лучших лирических поэтов ХХ века, и его имени суждено стоять в ряду имен, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский.»

— Иосиф Бродский.

Александр

Кушнер

 

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,
Отодвинув тяжелую штору.
Был я счастлив — и смерти боялся. Боюсь
И сейчас, но не так, как в ту пору.

Умереть — это значит шуметь на ветру Вместе с кленом, глядящим понуро. Умереть — это значит попасть ко двору
То ли Ричарда, то ли Артура.

Умереть — расколоть самый твердый орех, Все причины узнать и мотивы.
Умереть — это стать современником всех, Кроме тех, кто пока еще живы.

***

***

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.

Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства Чудес нужны еще, помимо этого.

Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет, бесноватого,
И ты начнешь и говорить, и видеть.

***

Я шел вдоль припухлой тяжелой реки, Забывшись, и вздрогнул у моста Тучкова
От резкого запаха мокрой пеньки.
В плащах рыбаки
Стояли уныло, и не было клёва.

Свинцовая, сонная, тусклая гладь. Младенцы в такой забываются зыбке.
Спать, глупенький, спать.
Я вздрогнул: я тоже всю жизнь простоять Готов у реки ради маленькой рыбки.

Я жизнь разлюбил бы, но запах сильней Велений рассудка.
Я жизнь разлюбил бы, я тоже о ней
Не слишком высокого мнения. Будка, Причал, и в коробках – шнурочки червей.

Я б жизнь разлюбил, да мешает канат
И запах мазута, веселый и жгучий.
Я жизнь разлюбил бы – мазут виноват Горячий. Кто мне объяснит этот случай?
И липы горчат.

Не надо, оставьте её на меня,
Меня на неё, отступитесь, махните
Рукой, мы поладим: реки простыня,
И складки на ней, и слепящие нити Дождливого дня.

Я жизнь разлюбил бы, я с вами вполне Согласен, но, едкая, вот она рядом Свернулась, и сохнет, и снова в цене.
Не вырваться мне.
Как будто прикручен к ней этим канатом.

***

Придёшь домой, шурша плащом,
Стирая дождь со щёк:
Таинственна ли жизнь ещё?
Таинственна ещё.

Не надо призраков, теней:
Темна и без того.
Ах, проза в ней ещё странней, Таинственней всего.

Мне дорог жизни крупный план, Неровности, озноб
И в ней увиденный изъян,
Как в сильный микроскоп.

Биолог скажет, винт кружа,
Что взгляда не отвесть.
Не знаю, есть ли в нас душа,
Но в клетке, – скажет, – есть.

И он тем более смущён,
Что в тайну посвящён.
Ну, значит, можно жить ещё.
Таинственна ещё.

Придёшь домой, рука в мелу,
Как будто подпирал
И эту ночь, и эту мглу,
И каменный портал.

Нас учат мрамор и гранит
Не поминать обид,
Но помнить, как листва летит
К ногам кариатид.

Как мир качается – держись!
Уж не листву ль со щёк
Смахнуть решили, сделав жизнь Таинственней ещё?

***

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время — это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время — кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас — его черты и складки, Приглядевшись, можно взять.

«поэт, эссеист, прозаик.»

Дмитрий

Воденников

 

Дмитрий Воденников

Воденников

Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить —
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я — жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты — вообще не стоит — жить.

А я вот все живу — как будто там внутри
не этот — как его — не будущий Альцгеймер,
не этой смерти пухнущий комочек,
не костный мозг
и не подкожный жир,
а так как будто там какой–то жар цветочный,
цветочный жар, подтаявший пломбир,

а так, как будто там какой–то ад пчелиный,
который не залить, не зализать...
Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?
Ну чё молчим? Никто не хочет знать?

***

***

Вот так и мне не то чтоб неприятно,
что лично я так долго шёл на свет,
на этот свет и звук невероятный,
к чему–то там, чего на свете нет,

вот так и мне не то чтобы противно,
что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,
на этот звук, на этот блеск пчелиный,
на этот отсвет — все ж таки дошёл,

а то, что мне — и по какому праву —
так по хозяйски здесь привыкшему стоять,
впервые кажется, что так стоять не надо.
Вы понимаете, что я хочу сказать?

Огромный куст, сверкающий репейник,
который даже в джинсы не зашить —
последний хруст, спадающий ошейник —
что там еще, с чем это все сравнить?

Так пусть — гудящий шар до полного распада,
в который раз качнется на краю...
Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?
я — здесь сказал, что здесь стоять не надо?
ну да сказал — а все еще стою.

Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля —
а кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно — но не я, не я.

Опять сентябрь, как будто лошадь дышит,
и там — в саду — солдатики стоят,
и яблоко летит — и это слышно,
и стуки, как лопаты, говорят.

Ни с кем не смог
ни свыкнуться, ни сжиться —
уйдут, умрут, уедут, отгорят —
а то, что там, в твоем мозгу стучится,
так это просто яблоки стучат.

И то, что здесь
сейчас так много солнца,
и то, что ты в своей земле лежишь,
надеюсь, что кого–нибудь коснется.
Надеюсь, вас. Но всех не поразишь.

***

А раз неважно всем,
что мне еще придется,
а мне действительно еще придется быть
сначала яблоком, потом уже травою —
так мне неважно знать: ни то, что будет мною,
ни то, что мной уже не сможет — быть.

А что уж там во мне рвалось и пело,
и то, что я теперь пою и рвусь,
так это все мое (сугубо) дело,
и я уж как–нибудь с собою разберусь.

Смирюсь ли я, сорвусь ли, оскудею
или попробую другим путем устать,
я все равно всегда прожить сумею,
я все равно всегда посмею стать.

Но — что касается других:
всех тех, которых нет,
которых не было,
которых много было —
то если больно им
глядеть на этот свет
и если это важно вам — спасибо.

Пускай, пускай повалит этот снег.
Я жил, я был, сражён, горжусь медалью.
Когда ещё повалит этот снег?
А снег повалит.
Я выйду днём с белёсого крыльца
увижу маму мёртвую, отца
живого, бабушку, сестру, тебя и брата.
Прабабушка мне скажет: в том краю,
а ты мне скажешь: я тебя люблю,
а бабушка: а я не виновата.
Когда ещё повалит этот снег?
Из всех прорех, из всей моей печали.
Я вдруг пойму, что это всё про всех:
тебя, меня, него, неё, про всех —
и все ключи, которые искали.
И я скажу, что я тебя люблю,
что ты лишь сон, что я лишь сор вчерашний.
И жизнь идёт, и дело к декабрю.
И я скажу, что я тебя люблю.
Но почему же мне теперь так страшно, страшно.

Я загнан, я подстрелен, я дрожу
в кустах предзимних: я не выдержал погони.
В мычаньях бабочкиных, в крылышках бизоньих
я больше ни к кому не выхожу.

Напрасно я терзал и мылил дом:
речь зарастает, речь себя теряет.
Язык, клубком свернувшись, умирает
и суффиксы желтеют синяком.

Дай мне, что дай, не дай мне умереть,
прочти меня, переведи на русский.
Возьми, что должен взять. По правилам искусства
еще мне предстоит заледенеть.

***

Но срифмовав по-русски «свет» и «лет»,
как хорошо, что нам разлуки нет.

Спать, спать, спать:
под корягой спать, целый день спать,
в спальне своей спать, в кровати своей спать,
в памяти твоей спать, в книге твоей спать,
в животе твоём спать, не мечтая о саморожденьи,
в предложении твоем спать,
в деепричастии твоем спать,
спать все розы, все маки спать,
на причастии твоем спать,
спать всю юность, всю зиму спать,
за спиной твоей снежной спать
(стать бессонным, никем не стать),
весь шестой день творения спать.

Спать весь август, все пятницы спать,
спать все праздники, все воскресенья.

REMAKE — REMIX
(ИЛИ ВСЕ–ТАКИ НЕ ПОСЛЕДНИЙ)

Максим Замшев

Стихи Максима Замшева переведены на 15 языков, а книги стихов изданы в Сербии, Греции, Азербайджане, Македонии, Румынии, Болгарии.

Максим

Замшев

 

#F5F5F5

Приведи меня за руку в место,
Где бы я оказался не к месту,
Где бы всех осенило, что вместо
Незнакомца какого-то я.
И налей мне не водки, а чайной
Тонкой ложечкой, словно случайно,
Напои меня чем-нибудь тайным,
Что на вкус солоней бытия.

А потом уведи меня в зиму,
Мимо улиц заснеженных, мимо
Соглядатаев наших незримых,
В караул заступающих свой.
Надвигается воздух, немея,
Мы от них ускользнем, я умею,
Мне сегодня явилось знаменье:
День и ночь поменялись судьбой.

В небесах затевается пляска,
На щеках намечается краска,
Ну, а наша протянется сказка
До какой-нибудь новой поры.
Только нам в ней с тобою не место,
Приведи меня за руку в место,
Где б остались навеки мы вместе,
Не начав и не кончив игры.

***

***

За окном окраина Стамбула,
Остро пахнет рыбой и дождем.
Что мне делать, если обмануло
Время, передернув окоём.

Что мне делать, если всюду пятна,
А под ними белая крупа?
Что мне делать, если непонятно,
Где моя осталась скорлупа?

В небе заблудившаяся птица
Новые выводит письмена.
Разрешает жизнь не торопиться,
Чтобы насладиться ей сполна,

А потом, с невероятным треском,
В смерть войти, как дети входят в раж.
Нам не нужен берег был турецкий,
Отчего же сгинул берег наш?

Дождь природу оглушает,
Оставаясь при своем.
Сорок тысяч попрошаек
Промокают под дождем.
Ничего не повторится.
Разом, с головы до пят,
Мокнут те, кому за тридцать
И кому за пятьдесят.
Мокнут астры и пионы
Мокнут пчелы и пыльца,
Попрошайки бьют поклоны
У церковного крыльца.
В дождь не очень-то потеет
Запыхавшийся сатир.
Дождь — случайная затея
Тех, кому доверен мир.
Не заглядывай под кожу,
Если чью-то жизнь крадешь.
Ничего никто не может,
После смерти будет дождь.
После смерти будет всадник,
Что от всех тебя унес.
После смерти будет садик
Слишком маленький для слез.

Это трепетное весеннее
Настроение – лишь на час.
Бесконечными каруселями
Что-то движется мимо нас.
В тихом омуте, в тихой заводи
Перепутались даль и близь,
И хотелось бы в круг, да за руки
Слишком крепко с тобой взялись.
Перемешаны краски заживо,
Ими вымазан белый лист.
Если в небе звучит адажио,
На земле мы танцуем твист.
И кому будут вторить лабухи,
Коль похмелье томит с утра.
У деревьев кора расслаблена
В ожидании топора.
Я любовь вырубаю просекой
В молчаливом твоём лесу.
Пьём Просеко и дышим росами,
Держим прошлое на весу.
Настоящего нет, а в будущем
Невозможного счастья крик.
Будет время лихими бубнами
Нас приветствовать каждый миг.
Мы друг в друге ища спасения,
Не найдём его наперёд.
Это трепетное весеннее
Настроение не умрёт.
Наши жизни – две краски смешанных,
Наши судьбы – две ноты вслух.
А повсюду остатки нежности
Невесомые, словно пух.

Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.

***

***

***

Игорь Караулов

«русский поэт, публицист»

Игорь

Караулов

 

Болгарину, греку, пшеку
война точно рыбе зонт.
А русскому человеку
сказали "на фронт" — на фронт.
Он зря языком не треплет,
сказали "в поход" - в поход.
Сказали — и он отребье.
Сказали — и он народ.
Из спален и из развалин
поднимется в полный рост,
и снова товарищ Сталин
в Кремле возглашает тост
за винтики, за шурупы,
за болт и за саморез.
За тех, чьи простые трупы
легли на порог небес.
Сказали — и он распарен,
расслаблен и пьёт пивко.
Сказали — и он Гагарин,
и звёзды недалеко.

Я русский – это значит «рашен»,
и ход событий мне не страшен.
Не унесёт река времён
меня во вражеский полон.
Я смесь кровей из анекдота:
и немец, и поляк, и кто-то
ещё, кого здесь больше нет –
обычный русский винегрет.
Я думал о себе так много:
и бог, и царь, и шут, и вор.
А оказалось, вот дорога
и вот дорожный разговор.
У нас с собой запасы браги,
мои попутчики – варяги,
бритоголовый Едигей,
поэт из бывших хиппарей.
И важный чин из Петербурга,
и кандидаты всех наук.
И нас уносит Сивка-бурка,
переходя на гиперзвук.

Остаются стекло и щебёнка,
испарившейся крови следы.
Остаётся слезинка ребёнка —
неподъёмная капля воды.
Остаётся зелёная палочка,
муравейного братства секрет.
Остаётся азовского парубка
неопознанный труп на земле.
Позабытое заново пройдено.
Что задумался, рыцарь на час?
Не с того начинается Родина?
Но с чего-то же надо начать.
Наконец, остаются Каштанка
Белый Бим и собака Муму
и сидят у разбитого танка,
вопросительно глядя во тьму.

***

***

Война не будет длиться вечно,
конечен счёт её скорбей.
Задумчиво и человечно
ползёт по кухне муравей.
Вот он спустился с ножки стула
и на полу продолжил путь.
Он крана глянцевое дуло
обходит, чтоб не утонуть.
Посмотрим, что у них в пенале:
крупа и сахар, соль и мёд.
Что ожидает нас в финале?
Кто проиграет, чья возьмёт?
Война не будет длиться годы –
и он сквозь щёлочку в окне
выходит в вольный мир природы,
стремясь к покинутой родне.
Песчаный холмик не могила,
а дом, в котором все свои.
«Приятель, где тебя носило?»-
воскликнут братья-муравьи.
И он расскажет им про доты,
про долгий штурм пчелиных сот,
про стрекозиные налёты
и не стемнит, и не соврёт.
Про то, как он бродил по кухне,
отбившись ночью от полка,
как он мечтал, что мир не рухнет,
а только сдвинется слегка,
лишь понарошку и в уме лишь.
Но муравейника сыны
ему ответят: что ты мелешь?
Здесь нет и не было войны.

«Назовите молодых поэтов», –
попросил товарищ цеховой.
Назову я молодых поэтов:
Моторола, Безлер, Мозговой.

Кто в библиотеках, кто в хинкальных
а они – поэты на войне.
Актуальные из актуальных
и контемпорарные вполне.

Минометных стрельб силлаботоника,
рукопашных гибельный верлибр.
Сохранит издательская хроника
самоходных гаубиц калибр.

Кровью добывается в атаке
незатертых слов боезапас.
Хокку там не пишутся, а танки
Иловайск штурмуют и Парнас.

Не опубликуют в «Новом мире» их,
на «Дебюте» водки не нальют.
Но Эвтерпа сделалась валькирией
и сошла в окопный неуют.

Дарят ей гвоздики и пионы,
сыплют ей тюльпаны на крыло
молодых поэтов батальоны,
отправляясь в битву за село.

***

***

***

Есть косноязычие приказа,
есть катрены залповых систем,
есть и смерть – липучая зараза,
в нашем деле главная из тем.

Со всех сторон предатели,
кругом одни враги…
Сто лет стоят у матери
в прихожей сапоги.

Отцовские, как новые,
с калошами рядком,
подошвы коронованы
железным каблуком.

На старте, что на финише, -
один потенциал.
Я раньше, даже выпивший,
сапог не надевал.

***

***

Отечества и отчества
ни разу не сменил.
Отец мой вроде плотничал
и пчёлок разводил.

У горизонта пасмурно.
Мне издали видать
разграбленную пасеку
и вражескую рать.

Играть судьбе изломанной
в бездомного щенка.
Горит, как зацелована
предателем, щека.

И жизнь еще не прожита,
не набраны долги,
но я иду в прихожую
примерить сапоги.

Иным оставим футбол и пиво,
а сами в пекло пойдем красиво.
У барной стойки не ждут мессию.
Плохие парни спасут Россию.

Не надо больше домашней каши.
Пусть на шевронах подруги наши
так улыбнутся, что обессилен
умолкнет сладкоголосый Сирин.

Пока иные – не то, что парни,
а так – печеньки от мишки Барни
расскажут байки про аннексию,
плохие парни спасут Россию.

***

***

Обвисло небо, земля в растяжках,
нас очень много, и мы в тельняшках.
Иные дома сидят в пижамах,
носы в повидле да яд на жалах.

Такие люди не знают жизни,
им непосильна любовь к Отчизне.
И пусть иные подобны змию,
плохие парни спасут Россию.

Распаханы земли украинским градом,
но мы, не теряя осанки,
шлифуем равнину победным парадом
на русском обугленном танке.

Враги убегают, вздыхают на ладан,
бросают в окопах берданки,
но мы, наступая на пятки снарядом,
любого догоним на танке.

Бегут без оглядки, кто лесом, кто садом,
теряют от страха портянки,
но мы уже близко, но мы уже рядом
на русском обугленном танке.

Бегите по краю хоть в дальние грани,
поймаем и скрутим в баранку.
За каждую рытвину русских окраин
ответите нашему танку.

Воронку к воронке оставили гады,
равнина с лица как с изнанки,
но мы эту землю по-братски пригладим
на русском обугленном танке.

В одночасье страна разделилась на две,
у обеих расквашена морда…
Светлоликие эльфы с дырой в голове
саранчой налетели на Мордор.

Небеса, будто веки, поднял доброхот.
По классическим правилам шахмат
светлоликие первыми сделали ход,
пока орки корячились в шахтах.

Присосались к земле озорным хоботком,
не стесняясь отсвечивать задом,
и пищат: – Выходите на драчку бегом
из рабочего ада.

Выходите иначе дома подожжём…
Только миру окажем услугу.
Как детей ваших вырежем, мамок и жён
с удовольствием пустим по кругу.

Где-то ёж копошился в зелёной траве,
одуванчик обнюхивал заяц,
расписная свистулька с дырой в голове
у плохого мальца оказалась.

– Выходите, оценим бесстрашный порыв –
на осинах развесим повыше…
И к полуночи, смену на шахте закрыв,
орки взяли да вышли.

***

Солнце темнеет, когда
в самой красивой воронке
дети хоронят кота,
бантик стянув на картонке.
Слышали шум за версту,
будто взрывались пакеты.
Ночью могилу коту
вырыл кусок от ракеты.
Мальчики слёзы не льют,
век у товарища краток.
Тучу расчертит салют
из деревянных рогаток.
Девочки сжались в комок,
топчут сандалики глину:
– Как же ты, как же ты мог
верных подружек покинуть!
А высоко над землёй,
сдвинув сердитые брови,
кто-то большой-пребольшой
новый лоток приготовил.

***

Влад Маленко

поэт, баснописец, актёр, режиссёр и телеведущий, залуженный деятель искусств РФ.

Влад

Маленко

 

Мы весной поднимаемся в полный рост,
Головами касаясь горячих звёзд.
И сражаемся снова с кромешной тьмой,
Чтобы птицы вернулись сквозь нас домой.

Чтобы солнце вставало в заветный час,
Чтоб вращалась, потомки, земля для вас.
Чтобы траву обдували ветров винты,
Чтоб из наших шинелей росли цветы.

Мы теперь - земляника на тех холмах,
Мы - косые дожди и ручьи во рвах.
Наших писем обрывки, как те скворцы.
Мы - медовые травы в следах пыльцы.

***

***

Нас, в болотах небес не один миллион.
И в кармане у каждого медальон.
Это зерна весны.
Это горя край.
Сорок пятый
настырный пасхальный май.

Вася, Паша,
Сережа, Егор, Рашид…
Средне-русский равнины пейзаж расшит
Нами в землю упавшими на бегу...
В небеса мы завернуты,
как в фольгу.

Только вот что: не плачьте теперь о нас!
Это мы поминаем вас в горький час!
Это вам разбираться, где мир, где меч!
Это вам теперь память о нас беречь!

Нам стоят обелиски, огни горят,
Пусть же каменных гладят ветра солдат.
Но важнее, ребята, на этот раз,
Чтобы не было стыдно и нам за вас.

Вам труднее, потомки, в засаде дней.
Наша битва с врагами была честней.
Мы закрасили кровью колосья ржи,
А на вас проливаются реки лжи.

Мы умели в атаке и песни петь,
Вас как рыбу теперь заманили в сеть.
И у нас на троих был один кисет,
Вам же «умники» в спины смеются вслед.

Нам в советской шинели являлся Бог,
Наши братские кладбища - как упрек.
Вас почти что отрезали от корней!
Вам труднее, наши правнуки, вам трудней!

***

***

***

Мы носили за пазухой красный флаг,
Был у нас Талалихин,
Чуйков,
Ковпак!
И таких миллион еще сыновей!
Вам труднее, прекрасные, вам трудней!

Произносим молитву мы нараспев:
«Пусть приедет последний из нас во Ржев,
Чтоб вспорхнули с полей журавли, трубя,
Чтоб, столетний, увидел он сам себя!

Молодым, неженатым, глядящем вверх,
В сорок третьем оставшимся здесь навек,
Чем-то красным закрашенный как снегирь,
Написавшем невесте письмо в Сибирь.

Не кричите про Родину и любовь.
Сорок пятый когда-нибудь будет вновь.
С головы своей снимет планета шлем.
Вот и все.
Дальше сами.
Спасибо всем.»

Дионисий писал нас по мокрому потолку,
Забывая себя,
будто тетерев на току.

У него была группа краски вторая +
И от вечного сквозняка то ячмень, то флюс.

А летать нас учили олуша
и козодой,
Выбирая поток между яблоней и звездой,

Там где дождь, от которого не было ОРЗ,
На шагаловой скрипке весь вечер играл козе.

Мы к запястьям берёз прислоняли надрезы ртов,
Из воды в полный рост перед нами вставал Ростов,

Царь-Горох повелел во всех бедах себя винить,
Предлагая за шёлк из Китая свою финифть.

Дело к свадьбе теперь.
Мы идём за вином в лабаз,
Чтобы небо с землей поженились на этот раз,

Чтобы дождь их венчал,
чтобы ветер качал кровать,
Чтоб землю смогли
по обычаю своровать.

А потом возвратить без болезней, смертей и войн,
Но с таким же узором летящих на камни волн,

***

С наклонившимся к речке домом при свете том,
На котором и мама,
и папа опять вдвоём.

Ржев

Как вам русские горки?
Крышу не сорвало?
Это эпоха сборки
Всем кликушам назло!

Всенародное дело,
Праздник детей больших -
Возвращение в тело
Певчей птицы-души.

Век изучив до корки,
Скажут потом про всех:
Жили во время сборки,
Видели смену вех!

Сверхзвуковые «сушки»
Ангелов веселят.
Сборку придумал Пушкин
И добавился в чат.

Павшие и живые
Тьму перетрут до дыр.
Русские рядовые
Ремонтируют мир.

Вот крановщик в кабине,
С важностью тамады,
Солнце на Сахалине
Достаёт из воды

Вот к озаренью близкий,
С космосом чуя связь,
Физик в Новосибирске
Лепит молекул вязь.

Веря уральской силе,
Дело вершить мастак,
Слесарь в Нижнем Тагиле
Лечит уставший танк.

Летом готовя сани,
По заветам отцов,
Профессора в Казани
Учат летать птенцов.

Видя пологий берег,
Песню спев о весне,
Новый мост через Терек
Строят люди в Чечне.

К пострадавшим от «града»,
Будто к детям отец,
Врач из Калининграда
Приезжает в Донецк.

Божьей любуясь славой,
Бесам внушая страх
Молится за Державу
Соловецкий монах.

Хлебороб на уборке
И машинист в «Стреле» -
Вся Россия на сборке -
В поле, в горах, в Кремле.

Русские спят вначале,
Гонят потом коней
Нас раздробить мечтали
Сделали лишь сильней.

Снова Москва в эфире
И Георгиевский зал!
Сотворение мира
Через русский портал.

Плывёт космонавт в овале
И думает о невесте.
Пока не загрунтовали,
Мы все на рабочем месте.

Работает ветром в поле
Обычный июньский воздух,
Работает память болью,
Работают небом звёзды.

Лакает сапог из лужи,
Под снегом потеют травы,
Топор с петухами дружит,
Февраль обручён с канавой.

Работают земляникой
Убитых солдат ключицы.
Работают песней крики.
(Во сне я работал птицей).

Прекрасное это дело -
Размазать весну по хлебу.
Танцуй, человечек, смело
От печки к другому небу.

О землю стирай сандали,
И будь умереть не в силе,
Пока не загрунтовали
И заново не слепили.

В животе у кита,
на котором лежит
Земля
Непечально живёт
всех ушедших людей семья.
Здесь матросы
с "Варяга",
индейские племена,
здесь Гомер,
Че Гевара,
Бах,
и всегда весна.

В животе у кита,
на котором лежит Земля,
Пишет новый французский эпос
Эмиль Золя,
Циолковский скальпелем режет
кишки небес,
Здесь Мария Каллас -
Алиса в стране чудес.

Для шахтеров небо в алмазах
даёт угля
В животе у кита,
на котором лежит Земля,
Здесь твои прабабушки
вяжут огромный шарф,
Здесь Сервантес с Пушкиным
выпьют на брудершафт.

Для крестьян
плодоносят вечно
теперь поля
В животе у кита,
на котором лежит Земля!
К рыбакам прилипают рыбы,
к цветам шмели,
И Рублеву разводит краски
вином Дали.

Помирились враги,
обучаясь любви с нуля,
В животе у кита,
на котором лежит Земля,
Здесь для каждого нелегала
есть свой сарай,
И своё здесь солнце,
и свой здесь
солдатам рай.

И гремит у бездомных поэтов
в карманах медь,
Они ходят по свету,
как будто исчезла смерть,
И Есенину ослабляет
петлю Рембо,
И на ослике к ним приезжает
под утро Бог.
Сообщает,
что здесь их поэмы
нужней, чем там...
И они отвечают:
"Мы веруем, Капитан!"

Ной в своём батискафе
опять обогнул Казбек,
С потолка Микеланджело
сыплется русский снег,
И с Ландау играет в шахматы
Еврипид,
А над крышей Большого
Уланова все парит.

Невечерние лампы
включаются в поздний час,
Чтоб Армстронг, Эллингтон
и Гиллеспи творили джаз.
Чтобы нёс официант на блюдечке
ноту «ля»
В животе у кита,
на котором лежит земля!

И не в том ведь дело,
что кровью писал Басё,
А лишь в том, что мы все молекулы -
вот и все.
Так волшебные птицы
клюют под собою сук,
* Так луна себе ухо Ван Гога
пришила вдруг.

Мы блокадники, партизаны,
мы неба дно,
Мы дерёмся и спорим,
язык проглотив родной.
А потом Капитан скомандует
"от винта",
И мы все попадём навечно
в живот кита.

СБОРКА

Лаура Цаголова

Лаура

Цаголова

 

Пока выискивает смерть
среди живых его усталость,
он постарается успеть
запомнить то, что оставалось
всегда, в любые времена,
из довоенного «когда-то»…
Пока пасхальная весна
на кроткой родине солдата
ждёт не дождётся письмеца
с той стороны, где мир непрочен,
вздыхает мама «весь в отца!»
и «живый в помощи» бормочет.

А зайчик солнечный дрожит
на занавесочке воздушной.
А мальчик маленький лежит,
и вырастать ему не нужно.

Пока выискивает смерть
на ком сегодня отыграться,
он молит Бога потерпеть,
он чёрта просит не цепляться.
А под ногтями соль земли…
А пулевое чуть дымится …

Ещё бойца не погребли,
не окунули остудиться
в непродыхаемую муть,
ветрами стёганую сушу

Не позабыл бы зачерпнуть
хранитель праведную душу!
Благословил бы замполит
новорождённого героя!
А мальчик маленький лежит
на необъятном поле боя

Здесь всё ещё заоблачны просторы,
и камыши хрустальны на заре.

Ночами деревянные опоры
скрипят былины сонной детворе.

Столетний дом в нахлебниках у неба:
свисают звёзды с пыльных черепиц.
Подковы счастья маятник нелепый,
пристанище для странствующих птиц,
качается на сгнившей древесине…

Тень на плетень наводит поздний час.

Кусты сирени в дымке тёмно-синей
теряют целомудренный окрас,
как будто безутешные вдовицы,
хлебнувшие прогорклой темноты.
Безмолвный плач притихшая станица
несёт в себе предчувствием беды.

Дрожит луна в ловушке паутинной
на створке приоткрытого окна.
Дубовый стол с посудою поминной
потеет под прохладою сукна.

***

А ветер занят чисткой дымохода.
И пахнет сеном скошенным кувшин.
И бравая мышиная пехота
готовность к наступлению шуршит.

В консервной банке смятые окурки…

След копоти крестом на потолке…

И дедова простреленная бурка
ворочается в старом сундуке.

Плащаницу высот,
Как проеденный молью покров,
Гложет Время Чужих,

Самовольно черпающих Вечность…
И слоится безбрежность
Под натиском гончих ветров.
И мелеет в сердцах,
Отвечающий за Человечность,
Нимб Безгрешной Любви –
Сиротливо болящая даль,
Вековая тоска
По врождённой поэтике Рая.
И кровит на иконах
Победная русская старь,
Близость Судного Дня
Богомольцам своим предрекая

Мир куёт пустоту,
Как когда-то кресты золотил:
Без оглядки на сон,
Претворяющий бренную славу.
И стучат мертвецы
В колокольные своды могил,
Воскрешая живых
Для духовной войны за Державу.

Снег возвращается туда, откуда родом…
Снег покидает теневые города…
Качнётся время философским пароходом,
и поплывёт по переулкам в Никуда.

И будут отзвуки прощаний за кормою
страдать отсутствием любимых голосов,
и мостовые твердокаменной тоскою
покроют лестницы обратных адресов.

А дальше – брызги пересортицы окраин.
И перекличка среднерусских звонарей.
Бинты лесов врачуют пролежни проталин,
да треплет ветер подноготную полей…

Снег возвращается, как будто возвращает
долги простору разменявшему века.
И промедления уже не обещает,
хотя оно могло спасти наверняка.

Снег поднимается до небыли сюжета,
в котором солнце холодеет от утрат…
На верхней палубе Приснившееся Лето
зачем-то молит отпустить его назад

Баллада о неизвестном

Донская бессонница

Здесь и сейчас

Исход

Кормят дожди землю весной неба.
Колоколам впору церквей своды.
Надо успеть мир занести в требы,
чтобы собрать с пасеки зорь мёда.

Да накрошить сдобы-листвы птицам,
да запереть в дальнем лесу нечисть.
И перестать разным чужим сниться,
если своим время смолить Вечность.

Будет Ковчег старцам святым – келья.
Будут круты гребни морей горних.
Тот, кто хранит, не бережёт перья.
Тот, в ком болит, не стережёт гордых.

Вера моя, птаха моя, плаха!
А без креста, как без души – слепо.
Там высоко будет тебе Знахарь.
Кормят дожди землю весной неба…

Александр Антипов

Книги: "Отпечатки будущий фотографий"
("У Никитских ворот", 2016), "12.21" ("Зебра Е", 2022)

Александр

Антипов

 

Книги: "Отпечатки будущий фотографий"
("У Никитских ворот", 2016), "12.21"
("Зебра Е", 2022)

Когда бойцы форсировали Вислу,
Пространство перепаханное стиснув,
Такая воцарилась тишина,
Что каждая душа была слышна.

Потом, когда форсировали Одер
И дождь хлестал со всех небесных вёдер,
Всё та же тишина спускалась было,
Пока её дождём не покосило.

Когда же после взятия Берлина
По водам Шпре, цветущим от бензина,
Весна плыла на лодочке кривой,
Впервые тишина была живой.

***

***

И нынче за Днепром она такая
Да только притаилась, привыкая,
Что грохот из неё прорвётся сам.
Но Днепр ещё форсировать бойцам.

И снова, как в морозном сорок третьем,
Придётся тишину и воду греть им.
И знать, что неизменно впереди
Ещё непобеждённые дожди.

***

Отмолится, а после отольётся
В победу переплавленное солнце.
И выживший боец, росой умыт,
Впервые с тишиной заговорит

Стрелки часов привязаны к детской руке
Верой святой, что мы никогда не умрём.
Липы в апреле - копии звёздных ракет,
Двор повторяет в точности космодром.

Ночь коротка - восходом других планет
Космос дыхнул из форточки прямо в дом.
Лёхе вчера купили велосипед:
Он обещался к Марсу сгонять на нём.

"Лёшка, чудак", - не слушают мать с отцом.
А на стене газетное фото, где
Юра и Герман смотрят весне в лицо
И привыкают к роли небесных тел.

Первый отряд - сапёры земных орбит.
Звёзды спешат в тарелку весны упасть.
Лёхе сегодня восемь, и он не спит,
Глядя, как Млечный Путь разевает пасть.

Наша Земля на этом пути - вокзал.
Первый отряд в пацанской мечте гостит.
Лёха погладил велик, собрал рюкзак -
Он не имеет права их подвести

***

Что в булочную очередь, что очередь в герои —
В любую неизменно наугад
Колоннами смущёнными по двое и по трое
Одни и те же мальчики стоят.

Стоят за ними девочки, за мужем или сыном
И внукам объясняют сказку так:
Попали в плен под Горловкой Незнайка с Буратино,
Но спас их от беды Иван-дурак.

И не понять холёному милашке спайдермену
И прочим властелинам всех колец,
Что эти наши мальчики готовятся на смену
Чужим супергероям наконец.

И каша смыслов варится, и русское в опале
У тонких псевдорусских культперсон.
Но разве наши мальчики в герои помышляли,
Бахмут освобождая и Херсон?

Их не покажут массово на кассовом экране,
Не выберут лицом ПАО Нефтьпром.
У них не деньги левые, а три звезды в кармане,
Они живут в землянке вчетвером.

Пройдут протесты пошлости по улице Заречной,
Весна пройдёт, как буря или месть.
А эти наши мальчики останутся навечно —
Они Россия, в общем-то и есть.

Казалось бы — до неба три версты,
Четыре остановки на маршрутке.
А сядешь — и опять кресты, мосты,
Кусты дождей, и ты вторые сутки
По пробкам добираешься в объезд,
И вспомнишь пулемётчика Серёгу,
Слова его: "Доеду, вот те крест,
Ты только не загадывай дорогу.
А там, небось, успею дотемна,
Пока гроза не вышла мне навстречу.
До неба три версты и жизнь одна,
И жизнь одна, а смерть я не замечу".
И вовсе нет сомнений — он дошёл
Да только скинул весточку хотя бы.
В каком-то из небесных, видно, сёл
Он загулял, а с ним братва и бабы.
Какая-то случайная звезда
В его солдатской плавает посуде.
А снизу заполняют поезда
Невидимые маленькие люди.
В числе таких невидимых и мы
Всё едем, вспоминая про Серёгу.
До неба три версты, как до зимы,
Где нас никто не встретит, слава Богу.
Был прав Серёга, что ни говори,
Смекнув: "Да нет, Россия — не разиня..."
Гляди, как спят в купе богатыри,
Все три: Илья, Алёша и Добрыня.

***

Звёздное небо — разведчик, что надо
И не чужой, и не свой:
Звёзды горят по периметру МКАДа,
Но не горят над Москвой.

Всё маскируется, всех маскируют,
Моют фонарной водой.
На мостовую от света сырую
Голубь упал молодой.

Голубь, родившийся в маленьком сквере,
С роду видавший одно:
Храм на Волхонке, как памятник вере,
Вере, почившей давно.

Высятся сталинки,
сносят хрущёвки —
Их рассудил этот век.
"Думай о вечном и клювом не щёлкай" —
Русского учит узбек.

В памяти сыро, на улице сыро,
Сыро в районе твоём:
Долгие проводы старого мира —
Лишние слёзы о нём.

Апрельский отряд

В библиотеке попрыгали с полки
Новые "Дни Турбиных".
Только Алёши теперь и Николки
Стали Ордой для иных.

Век наш покажется нам чистоплюем,
Чёрным котом в темноте.
Мы, как Малевич, его намалюем,
Сидя на старой тахте

До Рождества насчитаешь ли, сколько
Снега родится в году?
Пялится в небо Москвы новостройка
И замечает звезду.

Умолкли псы сторожевые
За крайней хатою.
Я не жила в сороковые.
Живу в двадцатые.

И мне стоять за свой авось,
За честь мещанскую.
За все, что в прошлом не сбылось
Пройти гражданскую.

Запомнить лица мне живые,
Поля несжатые,
И новояза клекот лживый -
За крайней хатою...

***

***

Когда вобьют последний гвоздь
В ухмылку панскую,
Притихнет боль, угаснет злость.
Осядет стансами

Про тихий Дон, Днепровский плес,
Салют на улицах...
Все то, что прежде не сбылось -
Однажды сбудется.

Гляди: пространства кривизна
Пробита рельсами навылет.
Раз в год случается весна.
Вот первый дождь на землю вылит,

Но снегу впрок лежать, чернеть,
И сожалеть, и ненавидеть,
И холодить земную твердь,
Сжимать в бессмысленной обиде...

...а паровозик из Ромашково
Спешит, торопится на станцию,
И проводницу звать Наташкою,
А не какой-нибудь Констанцией

Его глаза не видят свет:
Он слеп, изношен, искалечен.
Ему так много-много лет -
А время ржавчину не лечит,

Лишь стрелкой издали грозит
Состав отправить на запасный.
Ему так много-много зим,
Как будто прожитых напрасно.

Река шумит, ломает лёд,
Вода сугробы тихо точит,
А паровозик всё идёт,
И мост под ним дрожит, грохочет...

... Наташка с нами курит в тамбуре,
В весну въезжая неизбежную.
И как билет, зажат преамбулой
В моей руке букет подснежников.

***

Консервная банка с окурками,
Ступенек холодный бетон.
Мы мнили себя демиургами,
Мы пили первичный бульон

Из общей бутылки по толике...
Снаружи искрила зима.
Мы думали: мы - алкоголики,
И этим гордились весьма.

Смешное, далёкое прошлое;
Почти позабытый подъезд.
И что в нем такого хорошего?
Любому так жить надоест.

Дурман, безделушка, нелепица.
Но все-таки каждый тайком
Нет-нет, а скучает по лестнице,
С палёным ее коньяком,

Где всем майонезом намазано,
Где были ступени равны,
И в будущем, нами предсказанном,
Ещё не случилось войны.

На капоте снег и ржавчина
Цвета тыквенного латте.
До копейки все потрачено,
До тринадцатой заплаты,

Две версты в ботинках хлюпают,
Поезда гремят на фоне...
Под рябиной дрозд наклюкался,
С автоматом телефонным.

Заведу машину дедову,
Прогоню кобылу с возу.
Что ни столб - живое дерево,
Все березы да березы,

***

На Дзержинской - беспристрастные
Фонари да тополя,
И цветут тюльпаны красные
Вдоль проспекта Октября!

В сентябре расцветшая ромашка
Во дворе моем не ко двору.
Мимо в школу ходят первоклашки,
Парочки гуляют ввечеру...

Что ей осень! Жухлые газоны,
Мертвенно шуршащая листва -
А ромашка с видом Робинзона
Выживает тут без волшебства.

***

На прохожих смотрит желтооко
Во дворе панельки типовой,
На ветру качает одиноко
Белой несклоненной головой.

Хочется сорвать - но не дерзаю.
Уважаю храбрость и апломб.
Я о жизни многого не знаю,
В жизни ближе мне металлолом -

И цветку недолго тут ютиться...
Смысла в нем - всего-то ничего:
Мимо проходя, остановиться,
Посмотреть немного на него.

Динара Керимова

поэт, кандидат филологических наук, преподаватель, заведующая отделением журналистики Дагестанского государственного университета.

 

Динара

Керимова

Белой крахмальной скатертью Город к утру укроется,
Нас будет в доме пятеро – Мы и святая троица,
Скрошит остатки инея Небо на крышу плоскую,
Ближе и триединее Мы в этот вечер к Господу,
Где-то стреляют меткие И выживают сбитые,
Ладят потомки с предками, Чтят своего родителя,
Скверное и хорошее, Блёклое и нарядное,
Следуя слову божьему, В горе друг с другом рядом и
В счастье, и лямка тянется, Перемежаясь спасами,
Скоро за все отплатится Каждому разногласому
Другу и неприятелю, Пусть за обоих молятся
В доме, в котором пятеро – Мы и святая троица...

луна – краюха пористого хлеба –
степные серебрила ковыли,
и человек, забравшийся на небо,
смотрел на человечество земли
космическими синими глазами
в орбите незапамятных веков,
качали космонавта небеса из
пушистых розоватых облаков,
и звезды ему на ухо шептали
свое на незнакомом языке
про мир, который до того хрустален,
что бьется на малейшем сквозняке,
про море – отражение земное
безоблачной небесной синевы –
и праздник, приходящий после боя,
но только для оставшихся в живых,
про время, заведенное когда-то
для каждого скитальца по земле
и молодого русского солдата
в космическом далеком корабле,
он смог, и человеку покорился
невиданный надоблачный простор,
и Бог по возвращении приснился
ему, благословляющий Восток…

***

***

Время внесезонную тянет тетиву,
Вскорости прояснится, прорастет в траву
Мартовская непогодь, смертная тоска,
Чистяки весенние – русские войска –
К свету пробиваются через мерзлый грунт,
Кажется извилистым заданный маршрут
И непроходимыми злачные места,
Сколько их тут сгинуло, снятых как с креста,
Все на трех листах.

Небо – поле синее в звездчатую масть –
Над Россией молнией разевает пасть,
Громы орудийные слиты с божьими,
Не видать, война где, а
где промозглый мир,
Сшитый ниткой белой и вышитый тесьмой,
Вскоре разрешится ли, все пройдет само ль,
Бог ненастье долгое отведет ли сам
По нечеловеческим – прочим адресам
В громких небесах.

Кто они, растущие воины-цветы,
Фронт засеян ими и обеспечен тыл
На века грядущие, ратные дела,
Бог включил их загодя в долгосрочный план,
Смена будет вовремя, вовремя конец,
В новостях не вспомнятся Власов и Донецк,
И стихи напишутся все о СВО
До последней строчки и больше ничего,
Больше ничего…

и сбудется весна – ко времени и месту
закончится война, распустится кандык,
воротится солдат героем неизвестным
к неполным тридцати, уставшим и седым,
воротится домой, в таежные глубинки,
где тихая река залечивает плоть,
где носят тополя зеленые косынки,
где виден каждый миг и слышится Господь
в рассветные часы, идущие без спешки,
где ветхое крыльцо рождает мерный скрип,
где вера так крепка, что не нужна надежда,
и ангел наряжен в воркующую выпь,
где крестятся поля-младенцы солнцем божьим,
взрастают белый лен и черная трава,
где раннюю весну встречает бездорожье,
а позднего бойца – лощеная Москва,
где вечный шлет огонь горячие сигналы
открытым площадям уездных городов,
весна, а значит, дело, в общем-то, за малым –
вернуть желанный мир в наш общий русский дом…

***

***

Диана Никифорова

поэтесса, писательница, филолог, артистка поэтического лейбла «Made Inside»

Диана

Никифорова

 

по щеке киргизской (или казахской) женщины
жемчужины катятся: ожерелье боли.
я ворона, на солёное и блестящее падкая.
красивое ожерелье – тоже хочу такое.

мы плачем от котельников до китая,
от мокрого платочка к сухому.
чё плачешь, киргизская или казахская женщина?
скучаешь по дому? я тоже скучаю по дому.

***

чё плачешь, киргизская или казахская женщина?
запрещают любить того, кого полюбила вчера?
я тоже люблю любить против ветра
и против разума. против самой себя.

чё плачешь, киргизская или казахская женщина?
не приходит лифт, что увозит с первого этажа?
а с каждой секундой всё выше и выше трава,
и в ней потеряться легко. (я тоже его ждала).

исчезают жемчужины с щёк киргизской или казахской женщины.
выходить на следующей. следующая – лубянка.
-девушка, вам помочь? у вас кто-то умер? - нет, во мне родилась
эмпатичная русская (или польская) девочка по имени дианка.

отчего-отчего, валентина,
не летают люди, как птицы?
оттого, что тяжелые сами,
а желаем, чтоб пухом земля.
главное в космонавте –
улыбка и дар приземлиться.
я твоя приземлённость, юра,
центр тяжести корабля.

Приземлённость

сегодня без солнца. ты видишь,
как белым боа накрыло
голые плечи европы,
готовой к любви и весне?
ты знаешь, какая лунная,
млечная, звёздная сила
нас заставляет выдумывать
странные вещи во сне?

где приземлишься? леса –
змеи, медведи и волки.
где приземлишься? моря –
полный акул горизонт.
где приземлишься? город –
безумие переулков.
а если немая глушь,
то как же тебя найдут?

сегодня московские люди
всё чаще носы поднимают:
в каждом простом самолёте
им чудится твой «восток».
а я опустила голову,
когда будешь тут – я узнаю,
пока что я чувствую, юра,
как ты бесконечно далёк.

ты приземлишься в поле:
советское, трудовое.
а прежде чем приземлиться,
ответь на вопрос дикаря:
способны ли уловить
ваши мощные телескопы
человека под чёрным зонтиком
на улице октября?

ШАШЛЫКИ

я помню, как пошла на шашлыки.
любовник-зэк моей подруги
справлял др в райончике «лески».
горел костер. воняли мясом руки.

как мы достали из пакетов зелень,
томаты, мазик, соль и огурцы.
и обнаружили, что нож с собой не взяли.
и как сказал колян: «не ссы-

те все, я всё уже придумал.
и начал резать ртом салат.
кусал – выплевывал в тарелку, а не
кусал – плевал, так много раз подряд.

потом заправил, пригласил к столу.
я помню, как моя подруга ела
с любовью, аппетитом и т.д.
и как от комаров чесалось тело.

«лески» давно уже срубили.
шашлычная любовь сидит в орле.
я в ресторане заказала стейк.
мне двадцать пять и ничего не вкусно мне.

СУПЕРКЛЕЙ

я смотрю на свои
осуперклеенные пальцы
и думаю о вечной любви.
а если спросить у меня:
«что клеила ты в два часа ночи?» –
то я ничего не отвечу.
потому что забыла.

потому что два склеенных пальца –
это не средний и безымянный.
у них есть имена:
ромео и джульетта,
джек и роза,
фандо и лиз.

а если склеить все пальцы рук,
то мои веточки станут плавниками,
и я смогу плавать вечно.
и если спросить у меня:
«что клеила ты в два часа ночи?» –
то я ничего не отвечу.

ботинок?
ваза?

СВАДЬБА

вечер. горячая ванна. конец холодного дня.
я прикрываю пеной грудь и начала ног.
снова делаюсь маленькой. память – холст для ремня.
не бойся, послушная девочка: до свадьбы оно заживет.

уточка. где моя уточка. кто ее утопил.
такая желтая. с глазками. с клювиком. без мозгов.
ищу двадцать лет. не находится. падаю в воду без сил.
тону, но на сушу тащат хвосты-плавники стихов.
под раковиной шершавой, за ванной, в комоде – нет.
уточка. где моя уточка. последний подарок отца.
бросила желтую птицу сама вместо горстки земли.
сама полюбила мужчину без сердца и без лица

вечер. остыла ванна. конец холодного дня.
я убираю пену с груди и сомкнутых ног.
снова делаюсь взрослой. пусть пялятся на меня
бог-муж, бог-отец и общий святой несусветный бог

Роман Сорокин

поэт и драматург, артист
Московского театра поэтов Влада Маленко.

Роман

Сорокин

 

Отдайте море древним грекам,
а нам оставьте сотню рек —
Мы доплывём по этим рекам
туда, где не был древний грек.
На кораблях краснеют стяги —
серпа и молота союз.
Мы — православные варяги —
плывём "под сенью дружных муз",
Которых выкрали в походе
У древнегреческих богов.
Плывём корабле-заводе
по производству облаков.
Нет, мы не зевсы, мы другие,
и этих муз не стали б красть,
Но для чего они нагие
повсюду нам внушали страсть?
Мы оправдаем наши кражи,
отмолим страшные грехи:
Построим музам эрмитажи
и сочиним про них стихи.
Зачем им жить среди гомеров
на полувыжженной земле?
Пускай рожают пионеров
на нашем — русском корабле.
Пускай живут, не зная горя,
у берегов большой реки.
А греки пусть живут у моря,
не заплывая за буйки.

Поэты очень любят Босха,
но почему он близок им?
Да потому что вынос мозга
придумал Босх Иероним.

А у меня одна картина
на загрунтованном холсте:
скупая русская равнина
в предновогодней наготе

***

***

Нет ни дорог, ни насаждений,
лишь черно-белая стерня —
вот сад реальных наслаждений
необходимых для меня.

К чему голландские уроды
полуживотных и людей,
когда в России непогоды
всех этих триптихов лютей?

***

Бояться выдумки — не дело,
и смерть по факту не страшна:
сперва метёт остервенело,
а после — снова тишина.

Зияет ночь, скрипит берёзка,
перед тобой не видно зги,
и никаких чудовищ Босха
способных вынести мозги.

На саммит Африки и России,
который прошёл недавно
Гумилёва не пригласили,
а Пушкина и подавно.

В Нигере правила неразбериха —
там затевали крамолу,
а в Петербурге всё было тихо
и строго по протоколу.

Но один человек на саммите,
не испугавшись штрафа,
взял и прочёл по памяти
стихотворение про жирафа.

Это случилось подобно снегу,
выпавшему в Танзании.
Бросились все целовать коллегу
прямо на заседании.

***

Жали его трудовую руку
(не важно какого цвета),
а потом говорили друг другу,
что впервые видят поэта.

Он, от такого внимания млея,
почувствовал вкус успеха
и прочитал наизусть "Бармалея",
чем вызвал немало смеха.

Короче, саммит вышел весёлый:
смеялись и били баклуши.
А в Нигере после крамолы
стало намного лучше.

Уезжая обратно в Африку,
плакали только зулусы.
Мы им подарили по шарфику,
они нам — цветные бусы.

Какую тему не бери,
а всё равно придёшь к Донбассу,
поэтому себе не ври —
начни писать об этом сразу.
Стоит плешивый террикон
и терпит солнышко июля.
А чуть поодаль полигон,
и от него шальная пуля
летит к искусственной горе,
вот-вот в неё уткнётся носом.
Я о любви и о добре,
о солнышке рыжеволосом,
о тёмно-синей вышине,
ста градусах по Фаренгейту,
о том, как слышно в тишине
степного жаворонка флейту.
Как хочешь это назови.
Пускай я буду зэт-поэтом.
Я о добре и о любви.
Все помыслы мои об этом.

Сегодня мы с тобой большие,
а завтра кончится борьба.
Нас ждёт провинция России
и скандинавская ходьба.
Нам хватит в жизни звёзд и терний.
Мы через них придём туда,
Где моцион ежевечерний
и минеральная вода.
Здоровый дух в здоровом теле
отгонит злую скуку прочь
И мы по разные постели
уйдём не спать в глухую ночь.
Под утро что-нибудь приснится:
то неизвестная река,
То облака Аустерлица,
то над Россией облака.
На завтрак будем из бокалов
пить молоко и тишину.
Для счастья нужно очень мало —
всего лишь выиграть войну.
Всего лишь выстоять у края
и стать сильнее вопреки.
А там уже "не надо рая",
верните домик у реки,
Где будем праздные беседы
вести в ухоженном саду,
Ну и, конечно, День Победы
два раза праздновать в году.

***

***

***

***

***

Егор Сергеев

Cтихи переведены на английский, немецкий, французский, финский, чешский языки, опубликованы в России, Финляндии и США. Живет в Санкт-Петербурге.

Егор

Сергеев

 

Дышать на столетний лёд,
как на руки брата.
Потеряно много.
Не без потерь, увы.
Мы родом из рукотворного
круга ада.
Но те, кто его нам сделал,
теперь мертвы.

Мы свидимся в час кощунства,
во время танца —
не здесь. А пока — мы капли,
мы паззлы волн.
Давиться в ночах
предчувствием ренессанса,
на всех языках предсказывая его.

Пусть с воем весна
врывается в сны Варшавы.
По узеньким коридорам
рассвет — волной.
У вороноглазой панны
язык шершавый,
у русского молодого поэта —
злой.

Пока остаётся греться
теплом животным.
Весна не придёт без нас:
это мы — весна.
И если ты ищешь повода жить —
то вот он,
а если ты ищешь смерти —
то вот она.

Влюбляюсь нещадно,
вещаю на каждый чат.
Врываюсь,
отчаянный, как адмирал Колчак,
в размеренность марта.
Печаль моя —
с Запада на Камчат
имперская карта.
Это же я вам чаечкой пел,
на руках качал,
чаем отпаивал, заговаривал ваши
бледные глотки,
жидкие ваши ревущие
сушил веки,

чаял с вами воскресения мёртвых
и жизни будущаго века.

Это же я вам полночные
расписные ткал говорилки,
что на шрамах хрущёвок
вырастут маргаритки,
что разлука —
всего лишь точечка в атмосфере
или над буковкой древнерусского языка,
что Судзŷмэ однажды закроет двери
и поцелует штурмовика,
и горячая голова
на двухмерные упадёт колени.

Это я вам втирал
про преемственность поколений,
обнимая памятник Ленину
в рассыпающемся,
убогом городо-дне,
веруя, веруя,
веруя в Царствие Божие на Земле,
наблюдая, как ввинчиваются в небо
корпоративные стеклобашни.
И мы идём такие нелепые,
такие красивые,
всепрощающие.

Идём зá руку, идём зá реку,
идём в Арктику, идём в Африку,
куда глазки глядят
ордынские наши большущие,
анимешные,
через паспорты да прописки,
да души грешные —

потому что всё переточится,
перехочется,
всё растает в мартовском мыле,
в красной воде.
А мы не закончимся,
мы не заканчиваемся нигде.

Двухлетний ребёнок
в вагоне поезда посреди России
рыдает, захлёбывается жидкостями,
рвёт беспорядно по-человечьи
засахаренные свои связки
и перепонки.
Струна балалайки сусальная,
интервал secunda.
Так впервые являет полутонá
ошалевшим глазкам дивная жизнь.
Справедливости нет,
экзистенция подлежит сомнению,
мама отобралá игрушку
и заставляет спать.

Главное качество человека —
не знать покоя.
И Россия тут ни при чём.
Просто хочется сразу
пробовать амплитуды,
радиусы движения
всех конечностей —
руки, ноги, язык.
С возрастом
хочется больше пробовать языком,
а далее — членом,
а далее — тем невидимым,
переломанным, ясным
ангеловым крылом.

Главное качество человека —
не знать покоя.
И Россия тут ни при чём.
Просто слишком заманчиво ширятся
горизонта глазки.
Дай-ка разок посмотрю,
где зарю нашу добрую
в страшных муках рожает поле.
Богово — богу,
Кесарю — кесарево сечение.
Мы будем маршировать
до тех пор,
пока не упрёмся в тёплое море.
С нами бог,
да простит наши прегрешения
вольные и невольные —
как попутчики бедные
одинокую мать прощают.

Двухлетний ребёнок
в вагоне поезда посреди России.
Не спи, моя кроха,
прошу тебя, больше не засыпай.
Труби в беспощадные
связки Иерихона.
Рви им кривые сусальные перепонки

Оплакивай всех,
кто дерзнёт хотя бы пытаться,
хотя бы пытаться
снова заставить тебя
уснуть.

Так, спотыкаясь, жестокость славян
уступает семитской,
и катится бледно
за горизонт колёсиком коловрат.
Так твоя голубая глазость
кажется близкой,
настолько близкой,
что затмевает собою ад.

Даже там,
где мёртвые звёзды падают с неба,
даже там, где царапается
осколками русских букв
изорванный стих,
где вчера и сегодня
опять были люди, а бога не было —
твои чёрные волосы
просятся распусти,
а губы — прости.

РЕНЕССАНС

ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

НЕКОЛЫБЕЛЬНАЯ

ХРУСТАЛЬНАЯ ШАХАДА

Пока щербато
хохочет над зеркалами урод амбиций,
режет яблочко, выворачивает инжир
людского нутра,
мне являются все
славянские и семитские твои лица,
мне так просто и стыдно,
и так не хочется умирать.

НОКТЮРН

Одеваю панельки в стихи
и в весеннее солнце —
тихонько за ширмой,
дыша шелестяще и глубоко,
подобно тому,
как трахаются подростки,
когда её батя,
спящий в соседней ко…

Ни звука, ни звука —
весь ад сорвётся с цепи,
потрескает твою кожу, и черепушки
расколет моей бестолковый
грецкий орех.

Люби меня прямо здесь
и прямо сейчас,
пока жадное время не сделало
из меня — его,
а из тебя
не сделало мою мать.

А с утра работяги
бегут на свои заводы
из панелек нарядных,
в стихах и солнечном свете,
чтобы делать чайные ложечки
и ракеты.

Люби меня прямо здесь
и прямо сейчас.

Дмитрий Терентьев

Член Союза писателей России с 2016 года. Руководитель Нижегородского регионального отделения Совета молодых литераторов.

Дмитрий

Терентьев

 

На песчаном речном берегу
человек стоит одинокий,
утопая в своём бреду,
смотрит в волжский разлив глубокий.

Говорит реке: «Не могу,
не могу больше жить на суше!
Умираю на берегу,
в водном мире мне будет лучше.

Стану окунем ли, плотвой,
ряской малой ли, донным камнем.
Только дай мне, река, покой,
память чистую только дай мне!»

Беспокойно течёт река.
Волны режут под нож кувшинки,
нагребают валы песка,
человеку грызут ботинки.

Говорит река: «Унесу,
унесу все твои печали,
схороню где-нибудь в лесу,
где не слышно проклятых чаек

Только ты от меня уходи!
В водном мире живым не согреться.
Донный камень в твоей груди,
сетью ряски обвито сердце».

И бредёт человек домой
успокоенный, водянистый.
И прохладной речной волной
в бочке черепа плещут мысли.

Открывает на кухне кран,
открывает и в ванной тоже.
И течёт изнутри океан.
Из груди по песчаной коже.

Уходит високосная зима.
Сосед уходит, к бакам тащит ёлку.
Пойдём возьмём в «Пятёрочке» четвёрку,
а можем на пузырь назанимать.

Я в шапке с гребешком – центурион.
Ведь говорил когда-то Юлий Цезарь:
пришёл, увидел, взял и тут же врезал.
Был выпить не дурак, в натуре, он.

В дворе своём канавы рубикон
я вновь и вновь перехожу буквально.
Горизонтальность труб и вертикальность:
таков геометрический закон.

Переживём амёбно лишний день,
поскольку это всё-таки суббота
(забит большой и толстый на работу,
и рифмовать иначе просто лень),

а завтра обязательно сожжём
на масленицу старые блокноты,
где строчек голубиная пехота
стремится ввысь. Но вскидывает кто-то
на стаю деревянное ружьё.

Зима на раненую землю
мотает белые бинты.
Печально с потолка глазеют
на мир УФ-лампами киты.

Упав на уличную простынь,
я буду смаковать один
билбордов лакомые посты,
репосты сочные витрин

Светло и холодно, как в морге.
Под покрывалом сумерек,
твой профиль пролистав, я мог бы
легко от счастья умереть.

И на странице во ВКонтакте
(как будет время, посмотри),
скорбя об мыслимой утрате,
я скинул фотку с тегом #RIP

Держите, док, вот мой анамнез –
моя судьба.
Не для лечения она мне,
не для суда.

Из функций выбора не выйти,
из «я» в «не я»,
где жизнь есть множество событий,
не линия.

Пути решения увидев
со стороны,
я понял: выводы Евклида
не все верны.

Как Лобачевский, наловчился
и всё могу,
не зря я всё-таки учился
в ННГУ.

Вот символ веры, мистер Рассел:
в башке хаос.
Я свой диагноз приукрасил
и перерос

Над головой седой клубился гнус.
Старик сидел у дома. Дым махорки
плыл по селу. «Я в город не вернусь! ‒
он говорил. ‒ Жизнь детям неохота
испортить. Я обуза им – калека.
Одрях, как дом. Мы из другого века».

***

***

***

***

***

Курил в фуфайке старенькой, вздыхал.
И дом вздыхал щелями прелых брёвен.
Ссыпалась на завалинку труха.
Старик был непривычно многословен:
Как старые приятели общались,
Но мне казалось, ‒ навсегда прощались.

Тяжёлым мыслям вторя, он шутил:
«Как на моих поминках курим, паря!
... Прожить бы только лето и уйти.
Ни вечности не надо мне, ни рая.
Ты обо мне черкни чего-нить, кстати,
хоть пару строчек, коли ты писатель».

Курил с ним, в такт его тоске вздыхал,
и думал, что запнусь на первом слове,
что тихая мелодия стиха
останется в трухе прогнивших брёвен.
...Поскольку равнодушна к человеку
поэзия пластмассового века.

Софья Юдина

Финалист IX Всероссийского открытого фестиваля молодой поэзии им. Леонида Филатова «Филатов Фест».

Софья

Юдина

 

СМИ

о нас

И в самый первый день,
когда к тебе вернусь
и порасту деревьями в садах,
я подниму тебя,
обёрнутого в Русь,
на оперённых листьями руках.
Размоет птичий крест
серебряная гладь -
и ты мне будешь светлоокий сын,
и ветер на гранит
не станет набивать
татуировку с именем твоим,
но станет он качать
колыбку над водой,
а облако на простынь заплывёт -
его в счастливом сне
ты наберёшь в ладонь
и выпустишь на белый небосвод.
Тебе приснится сон
о времени весны,
когда в горниле вечного огня
ты клятвенно стоял
до вечной белизны,
до первого берёзового дня.
А в самый первый день,
когда вернулась я,
во вражески метнувшихся стволах
я проросла листвой
и понесла тебя
по всей земле на поднятых руках

Как и всюду, берёт непогода своё,
Но глаза голубые у звёзд,
Вечереет - и в гильзах стирают бельё,
Часовой заступает на пост,
Золотое кольцо или фото жены -
Здесь у каждого свой оберег,
А сегодня, за пару недель до зимы,
На позиции высыпал снег.
Первый снег. Косяки кружевных мотыльков
Над землёю встают на крыло,
Даже полюшко минное в триста шагов
Белым цветом теперь поросло,
У родного порога в заветрии лёг
На сугробы сосновый закат,
Вспоминает о доме и лепит снежок
Заржавевшей ладонью солдат.
Но встаёт на дыбы ледяная земля,
А потом ударяет в лицо,
Белый снег на ладони - чернее угля,
Золотое на пальце кольцо.
Досмотрели деревья военные сны:
Над воронкой - один сухостой,
Лишь однажды, за пару недель до зимы,
Прилетит мотылёк полевой,
Прилетит и морозцем коснётся щеки,
И тогда ты глаза подними:
В русском небе солдаты играют в снежки
И смеются как дети они.

Мы осели с небес тишиной и коричневой пылью,
Мы дороги войны, мы стоим под её остриём,
Только бьются во мне изнутри соловьиные крылья,
Это птица во мне, я лишь слушаю голос её.
Я жила, никогда не срываясь на начатом слове,
По палатам, где в ряд камуфляжи висят у двери,
Сотню рук я пыталась отмыть от земли и от крови,
Но сильнее всего полюбила я руки твои.
День и ночь - вертолёты с крестами и чёрные сводки,
И щекой прижимаясь к горячей ладони твоей,
Я молилась о том, чтобы только увидеть походку,
А потом - хоть бы что, и пускай замолчит соловей.
Мы пошли бы с тобой в серебристом речном неуюте,
На колючем песке оставляя двойные следы,
Но спросил ты - а если меня через месяц не будет,
И ответила я - будет след от упавшей звезды.
И ответила я - будет долгая жизнь, не иначе,
Я совсем без тебя не могу, и поэтому знай -
Я себе не позволю тебя не сберечь, не заплачу,
Не пущу твою руку, хоть сколько её отнимай.
И когда я пойму, что не зря за тебя боролась,
Я почувствую птицу в груди и весенний дождь,
И отдам, что могу - свой нервущийся детский голос,
Чтобы только увидеть, как ты по земле идёшь.

Так долго мы жили, что стали похожи лица,
Всю зиму листва шелестела на доньях рек,
Мы были деревьями, рыбами были птицы,
И было нам небо, и было нам небо - снег.

Так тихо дышали, что слышали шорох малый,
Что слышали - солнце на чёрных штыках встаёт,
Нас добрые руки в зелёном саду сажали,
Но выросли мы и босыми ушли на фронт.

Сцепившись ветвями, звериной тропою шли мы,
И стали полками по глинистым берегам,
И вздрагивал воздух, и свет становился дымом,
И белые, белые звёзды летели к нам.

Весною над полой водой разревелись пилы,
Но нас, невредимых, нашли в отраженьях рек
С глазами, как будто и вправду мы долго жили,
И было нам небо, и было нам небо - снег.

Когда наступала зима,
мы сами себя узнавали,
кормили задумчивых птиц,
растили на окнах цветы,
а Ты обязательно был
такой же, как в самом начале,
всё тот же от самой земли
до звёздной своей высоты.
Как Ты иногда приходил -
такое едва ли случится,
но я по Тебе сохраню
сиянье какое смогу,
а если рассеешься Ты,
Тебя соберу по крупицам,
из сердца сложу своего
на тающем этом снегу.
Ты только взгляни на меня -
и буду простая-простая,
глазами светлея взгляни -
и стану совсем на виду,
и я до Тебя доживу,
под взглядом Твоим заживая,
и тише, чем падает снег,
в ладони Твои упаду.

***

***

***

***

***

Царь- Пушкин

проект

© 2024 Все права защищены